Сейчас у нас идет ливень, гремит гроза, от которой дрожат окна, а в той пристройке, где я сижу с компьютером, с потолка капает вода в кастрюлю. Бум-бум-бум-бум… Удары грома надо мной, шелест дождя из окон и бум-бум-бум-бум.
Я чего-то проснулся, прокрался по дому в кромешной темноте, вдохновленный вспышками молний, врывавшими в ночь мгновенья солнечного утра, до смерти перепугал спящую маму, выпил молока с черным деревенским хлебом и задумчиво побрел сюда. Пристройка стоит во дворе, и чтобы сюда попасть мне пришлось проскакать под дождем по улице. Я приготовился сделать это одним броском, чтобы не намокнуть, и уже выскочил как ядро из пушки… Но, неожиданно для себя, остановился на полпути и понял, что дождь мне очень приятен. Он теплый и ласковый. Притормозив, я, уже не спеша, побрел дальше.
Зашел в пристройку, остановился и стал смотреть на дождь в открытую дверь. Смотрел и думал, что как знать, может быть, все, что я смог узнать о мире и о себе – ничтожно, или даже неверно. Но у меня нет особого выбора – я могу жить только своими собственными представлениями, и если я когда-то их изменю, то к этому меня приведет глубокое внутреннее откровение.
Оно мне всегда сопутствовало. Всегда тяжело давалось, но всегда приходило ко мне. Это похоже на беременность: первые месяцы ты паришь над землей, затем становится все тяжелее, а последние месяцы ты ходишь как неуклюжая корова, в мучительном ожидании облегчения. Когда случаются роды – это всегда неожиданно и после них меня прежнего уже нет, и никогда не будет. Рождается новый человек. Мне кажется, я и сейчас беременный. Но вот на каком месяце? Ощущения, как у коровы.
***
В этой пристройке, где я сейчас слушаю летний дождь, раньше жил мой дядя. Он был художником и художником настоящим, потому что видел Бога на холсте. В последние годы он уже ничего не делал, все больше спивался и деградировал. Но все же было в нем что-то… Что вдохновило меня еще ребенком.
Дядя был очень эмоциональным, веселым и в то же время резким человеком. Он чем-то напоминал Карлсона: был также самовлюблен и в чем-то по-детски наивен. В жизни его трудно назвать удачливым: ни семьи, ни детей, ни имущества он не заработал. Но было в нем что-то, что меня вдохновляло и вдохновляет до сих пор. Что это?
Все родственники считают его откровенным неудачником, потратившим свою жизнь впустую. Лузером. Он не реализовался ни как семейный человек, ни как художник. Последние лет 20 своей жизни ничего не писал. Правда работал с фотографией, но как-то… Халатно что ли. Одним словом, как художник он тоже не сумел реализоваться, и уж конечно был далек от какого-либо признания.
***
Помню этот гроб в машине. Мы его везли из Москвы в деревню. Я почему-то поехал с гробом, остальные сели в другую машину. Мужики в водительской кабинке выпили «с устаточку» (до сих пор не знаю, что это значит?..), и не спеша тронулись по хрустящему мартовскому снегу вон из города. На лобовом стекле висела табличка: «Груз 200».
Я сидел в грузовой части машины с гробом, было очень холодно. Зимний еще март, сильный северный ветер, на скорости продувало во все щели. Но солнышко было уже весеннее и когда оно выглядывало в одно из окон, я старался передвинуться под его лучи и немного согревался. Солнышко гуляло по кузову машины, подсвечивая жизнерадостным светом разные предметы интерьера этой невеселой повозки и падало на гроб, который стоял у моих ног.
Этой дорогой мы так часто ездили с ним весной в деревню… Он каждый год выезжал в деревню на весь сезон. Всю зиму ждал этой поездки, как ребенок считал дни. Мы могли поехать и этой весной. Но случилась поездка другая.
Машина на ходу качалась из стороны в сторону, и вместе с ней покачивался этот гроб. Я смотрел на его закрытую крышку и думал о том, что под ней его лицо, его руки, его полное, но сильное мужское тело. Мое восприятие раздвоилось: он должен был быть в этом гробу, но я чувствовал его где-то рядом, на той скамейке, на которой сидел сам. Мы сидели рядом и разговаривали о чем-то важном. Было немного грустно, но эта печаль была светлая. Состоялся разговор, которого, к сожалению, не случилось при его жизни.
Потом был приезд в деревню, бесконечные человеческие лица, замечательная, тонкая, светлая Татьяна, его бывшая жена, с которой мы проговорили всю ночь и навсегда остались лучшими друзьями… Еще водка, чтобы как-то согреться, потому что было очень холодно. Печь топить не стали, чтобы сохранилось тело, а электрообогреватели, которые мы включили в той комнате, где ночевали, не могли справиться с нежелавшей сдавать позиции ветряной зимой.
***
Все уехали ночевать в теплые дома родственников. Я остался, со мной захотели остаться Оля и Татьяна. Они уснули под ворохом тряпья, прижавшись к электрообогревателям, включенным на полную мощность. А я пошел в ту комнату, где было тело, сидел на стуле, рядышком с ним, смотрел на его лицо и курил. Странная вещь: лицо было его и в то же время не его… Как это объяснить? Это было его тело, его черты, но в нем не было его самого. И поэтому тело стало другим, оно было его, но уже без него. А будучи без него, оно стало пустым. Я курил и думал об этом. О том, что это не он, что это какая-то кукла, расползающаяся прямо на глазах. Это похоже на его одежду… Я думал о том, что глядя на это, трудно поверить, что человек это только тело.
По темной комнате кружились кольца дыма от сигареты, рисуя причудливые узоры в воздухе и наполняя пространство каким-то таинственным светом. Горела свеча, бросая мерцающие тени по стенам. Было очень тихо, только за окнами гудел ветер. Что же это такое я от него узнал? Что я в нем увидел? Что меня вдохновило?..
После похорон я остался в деревне на несколько дней один. Мне было так хорошо… Но дела меня вызвали в Питер. Я взял с собой его дневники и потом всю весну читал их. Какой добрый, искренний, наивный человек их писал… Как он мечтал о Боге. Он, конечно, не знал этого. Но эту мечту я прочитал в его дневниках.
***
И вот теперь я сижу в этой пристройке, где он жил. Мы назвали ее «будкой». Сын Леша очень смеялся по этому поводу: «Ну почему будка, ведь будки бывают только у собак?». Так оно и было: дядя был из тех, кого лучше не держать в жилом доме. Живой, шумный, неугомонной, вечно вдохновленный чем-то. Читал до поздней ночи бесконечные книги, смотрел редкое раритетное кино, обрабатывал на компьютере свои фотографии. Мы с ним вместе увлеклись фотографией, когда пришла эпоха цифровой фототехники. Он был ею очень вдохновлен и меня тоже заинтересовал этим. Мы много работали вместе, даже, в каком-то смысле, конкурировали. Но мой тогдашний взгляд был реалистичным, я искал выражения образов в их реальном воплощении, а он жил в другом, своем собственном мире, в котором все предметы причудливо изгибались, а свет искрился в контрожурах, тени падали неправильно и перспектива искажалась. Его мир был сказочным, и он искал образы этой сказки в реальности, пытался показать их через фотографию.
И вот, теперь его нет. Ощущаю ли я потерю? И да, и нет. Мне не хватает его «звенящего» голоса и неугомонной жизнерадостной натуры. Но почему-то мне кажется, что он не очень-то и мертв. И кроме этого, я не знаю каким образом, но он теперь во мне. Или его душа, покинув тело, как-то приобщилось к моей душе, связалась с нею… Или просто это самое, что меня так вдохновляло в нем, теперь живет во мне его жизнью. Это как будто он живет во мне моей жизнью.
Что же меня вдохновляло в нем? В чем его гуща? Как у человека, у него была 1000 недостатков. Вообще, он был не подарок. Но было в нем одно, что случается в немногих. Голос чего я услышал еще в детстве и слышу до сих пор. Что теперь нахожу в себе и ценю это присутствие…
Это свобода. Свобода быть тем, кем ты хочешь. Свобода думать так, как ты хочешь. Свобода быть собой, не смотря ни на кого. Свобода идти, не ища ни чьих следов. Свобода думать, не опираясь ни на чьи мысли. Свобода Быть. Теперь эта свобода в моем сердце.
***
Дождь как будто приосанился и повзрослел: теперь его шелест степенный и важный. Ясно, что он не собирается скоро отступать. Капли по-прежнему капают с потолка в кастрюлю, но теперь кастрюля полная, а капли редкие: «Блюм… Блюм… Блюм… Блюм…».
А. Суриков